Сайт школа 14 тайшет: A potentially dangerous Request.Path value was detected from the client (?).

По персидской земле Пехлеви прошел огромный марш Войска Польского и курсантов, хотя я не помню, кто салютовал. Под аккомпанемент оркестра эта, казалось бы, бесконечная колонна маршировала мимо, рота за ротой. Сердца шести рот курсантов, шедших в тылу, разрывались от гордости.

В первые дни свободы некоторые люди пытались добыть больше еды, чем можно было купить на военной кухне. Это было возможно, несмотря на скромное жалованье курсантам, потому что возле лагерей было много персидских коробейников. Они выкрикивали свои товары, “Варёные и сырые яйца” , чтобы даже сейчас такие продукты вызывали воспоминания.

Antoni Madany in Rehovoth-Gedera, 1943.

S T A L I N ‘ S  E T H N I C  C L E A N S I N G

STALIN’S ETHNIC CLEANSING in Eastern Poland
Tales of the Deported 1940-1946
ISBN 1 872286 88 7

Province (Województwo) NOWOGRÓDEK

HENRYK MADANY

OSADA JODAŃCE

10 февраля 1940 года день депортации из родного дома и начало странствий по миру. Не знаю, было ли угрызением со стороны НКВД человеколюбия, что нам разрешили взять с собой довольно много еды и одежды, но провизия, безусловно, помогла нам как во время нашего трехнедельного пути, так и во время время спустя, когда мы прибыли в пункт назначения. Во время путешествия преобладающая атмосфера колебалась между депрессией и смирением с веселым оптимизмом: что-то вроде “Какого черта! Скоро мы вернемся.” Одному Богу известно откуда взялся такой оптимизм

В начале марта нас привезли в Тайшет Иркутской области. Км 40 от Тайшета было четыре деревни – Квиток, Топорек, Удачная и Золотая Гора – в которых весь транспорт Большинство семей из Осады Йоданце были размещены в Золотой Горе, которая в то время уже была признанным центром лесной промышленности. Ее бывшие жители и, скорее всего, ее строители были выселены незадолго до нашего приезда. Это был лагерь, мы догадались, что это гулаговцы.Наша работа заключалась в том, чтобы валить деревья, обрезать ветки и с помощью лошади доставлять бревна на лесопилку, где из них формировались железнодорожные шпалы. Административные посты в большинстве случаев занимали поляки, но до самого конца ключевые посты оставались за советскими.В столовой, например, весь персонал был поляк, от шеф-повара до кассира, который о, кстати, была необыкновенно красивая юная полька Понятовская.

Дети от семи до четырнадцати лет должны были посещать начальную школу. Те, кто немного старше, работали в так называемой «бригаде мальчиков».

Коменданта звали Козарин, а его ближайшими соратниками были все сотрудники НКВД. Если кто-то прогуливал работу или даже опаздывал по какой-либо причине, были следственные суды и штрафы. Заработная плата варьировалась в зависимости от различных квот, которые мало кто мог выполнить. Страшная участь постигла те многочисленные семьи с маленькими детьми, где работал только один взрослый. Чтобы выжить, было продано все, что можно было продать. Некоторые люди, однако, получали посылки из Польши вплоть до дня начала войны с Германией. Очень суровые зимы, очень скудное питание и почти полное отсутствие медицинской помощи привели к тому, что за относительно короткое время кладбище было покрыто польскими могилами. К этому числу присоединился мой младший брат Стасио, умерший от дизентерии. Другими дополнительными бедствиями были кровососущие постельные клопы, от которых не было спасения, и рои крошечных мух, от укусов которых распухали руки и лица. Соответственно, на мух, клопов, вшей и всю политическую систему посыпались проклятия. Мы помнили лучшие времена и, подобно евреям в египетском рабстве, тосковали по всему, что у нас отняли. Больше всего мы соскучились по родному дому, где никогда не было недостатка в хлебе и вещах к нему, по знакомой с рождения свободной жизни и многому другому.

 Я могу вспомнить один случай в советской школе. Во время урока девочка вздохнула “О, Боже” . Услышав это, учительница закричала: «Бога нет, а боги, которые у вас были, теперь играют быстро и свободно» . И все же эта же учительница, несмотря на ее антирелигиозные предубеждения, по-своему очень любила нас.

Трудные ситуации, в которых теперь оказались люди, заставили их принять новые идеи. Например, когда подошвы обуви разваливались, новые подошвы лепили из дерева, и они оказывались более практичными.

Когда мы впервые услышали об амнистии, мы были несколько скептичны. Кое-кто подозревал, что НКВД что-то замышляет, тем более что всего несколькими неделями ранее политическая дискуссия между 16 нашими молодыми людьми, доложенная коменданту их групповым руководителем (стыдно признаться, самим поляком), привела к НКВД увел их в наручниках, и больше их никто не видел.

Тем не менее, самые смелые из нас и те, кто мог позволить себе такие расходы, начали дрейфовать в сторону Ташкента, где, по имеющейся информации, формировалась польская армия и где должен был находиться представитель польского правительства. Мои родители были среди тех, кто решил уехать. Из муки, которую мы накопили в колхозе, мама испекла довольно много хлеба. Это, нарезанное на куски и высушенное, составляло почти единственную нашу пищу во время долгого путешествия на юг.

Однако на этот раз мы путешествовали с надеждой на лучшее будущее. Кроме того, наш интерес был вызван различными экзотическими национальными костюмами, которые мы видели у людей от монголов до узбеков. К последнему и привела нас судьба, ожидая окончательного исхода переговоров между нашими властями и Советским правительством. После долгого торга нас и еще нескольких человек приняли в колхоз Бартака. Нас не пощадил свирепствовавший там тиф, но нам как семье посчастливилось заболеть не всем одновременно. Одна польская пара, например, умерла в одну ночь и, как и тысячи их соотечественников, осталась на том узбекском кладбище, где рыскали шакалы. После тифа аппетиты были неописуемые, но есть было просто нечего. Некоторые убивали черепах ценным мясом. Мы решили есть листья и корни незнакомых овощей, на которые нам указали местные жители, плюс все, что мы могли получить в обмен на наши последние тряпки.

Ранней весной 1942 года из польского центра в уездном городе Черакчи мы получили известие об отбытии в Персию. Условием для включения в этот отъезд, по-видимому, было членство кого-либо из семьи в Войске Польском во время пребывания в СССР. Состояние здоровья отца не позволяло ему служить в армии, но, как назло, мальчикам, родившимся в 1928 году или ранее, была предложена возможность поступить в младшие кадеты в Кермине, и мы с братом Владеком воспользовались этой возможностью. Мы попрощались с родителями и с несколькими другими мальчишками отправились в Кермине, где уже собралось немало мальчишек из других мест. Жизнь там, при воинской дисциплине и командовании, была почти на уровне, требуемом от армии для годных молодых людей. Ежедневная муштра по этой каменистой, песчаной пустыне запомнилась мне, как и марши с пением вдоль реки, в потоки которой мы окунались, ища ее прохлады от палящего зноя. С другой стороны, ночи были очень холодными. Мы спали под брезентом, и между нами и землей ничего не было. Только после того, как нас отправили в Нарпай километров за семь, нам выдали полное английское обмундирование и одеяла для сна.

В Нарпае было сформировано первое кадетское училище, численность которого достигла батальона. Его начальником был майор Кржижановский. В Нарпае нас посетил генерал Андерс – польский Моисей, которому очень многие из нас обязаны своим спасением. Мы также имели честь встретиться с епископом Гаулиной, от которого многие были конфирмованы. По сравнению с Кермине, которое многие называли «польским кладбищем», Нарпай врезался в мою память очень положительно.

Наш час свободы на часах истории наступил в сентябре. В дорогу каждый из нас получил армейскую шинель и рюкзак, полный английского шоколада. На последний отрезок пути до корабля в Красноводске мы шли всю ночь.

В одном из гражданских лагерей в Пехлеви я навестил своих родителей, которым с Божьей помощью удалось бежать из Советского Союза. Через несколько недель в Персии нас перевели в Тегеран, где из-за ушной инфекции, вызвавшей пребывание в больнице, я был исключен из списка кадетов. В это время мой брат, еще с курсантами, уехал на Ближний Восток и довольно долго мои мысли были с ними преследованы, как и меня тоской. В Тегеране моего отца приняли в армию, и мы с матерью провели зиму в Тегеране, как и тысячи других, свободных, но все же изгнанных из своих домов.

Следующим нашим портом захода был транзитный лагерь Ахваз в Персидском заливе. Мы были там с весны до середины лета, когда последовало дальнейшее путешествие. На этот раз в Африку и Тенгеру в Танганьике, крупнейшем лагере беженцев для поляков в Африке.

Что касается священников, которые служили в лагере, то наиболее достойным памяти был отец Ян Сливовский. Он прибыл из Америки, оплатив себе дорогу, лишь бы послужить соотечественникам. Его проповеди собирали столько верующих, что храм всегда был полон.

По окончании войны мы все были очень разочарованы политической ситуацией, в которой оказалась Польша. Мой отец умер в военном госпитале в Англии. Мы с мамой приехали в Англию в 1948 году, чтобы встретиться с Владеком после пятилетней разлуки. Пока мы работали за хлеб насущный, началась новая глава нашей жизни в чужой, но для нас дружественной стране.

Назад на страницу введения

 

Владек Мадани,
в Александрии, 1944 г.

Выпускник Механического училища в Тенгеру.

Genowefa Madany

в Tengeru, 1944.

Генрик Мадани Слева, недалеко от Каспийского моря, Пальви, 1942.

WLADADEK. ряд)

i n Бейт-Набала, 1944.

Письма из Сибири | НАДЕЖДА и ДУХ

Зигмасу Зарунскису было 14 месяцев, когда его вместе с семьей депортировали в Сибирь. В возрасте 14 лет, вместо того, чтобы ходить в школу, его определили работать лесорубом. Во время рубки деревьев на него упала конечность, убив его. Фотография была отправлена ​​по почте родственнику в Джексон-Хайтс, штат Нью-Йорк.

Продолжить чтение →

Констанция и Йонас Мармас с тремя детьми в Красноярском крае Сибири

Семья Мармас была депортирована с семейной фермы в Грискабудисе, чтобы работать лесорубами в течение 10 лет. Дядя Йонаса Мармаса был доктор Винцас Кудирка, автор национального гимна Литвы. Возможно, именно из-за этих родственных связей они были депортированы. Продолжить чтение →

Добилас Ралис и его мать в Сибири. Письмо было написано его сестрой Рамун Ралис и отправлено их дяде В. Чизинасу в Патерсоне, штат Нью-Джерси. В этом письме она подробно описывает некоторые события своей жизни после ссылки в Сибирь вместе с семьей. На момент депортации она училась в 7-м классе. В Красноярском краевом сельхозлагере (колхозе) средняя школа находилась в 3 километрах, в которой она училась до 10 класса. В то время она взяла на себя трудовые обязанности своей матери, которая была слишком больна, чтобы работать.

Продолжить чтение →